— Черт! — заскрежетал зубами Эйнсли. — Нет, нам никак не успеть.

— Еще есть шанс. — Хорхе подался вперед и всмотрелся в дорогу, вновь набирая скорость. — Доверьтесь мне, сержант.

“Только это мне и остается, — подумал Эйнсли. — Сейчас свое слово должен сказать Хорхе, а мое — впереди, быть может… Нужно перестать дергаться, переключиться на что-нибудь другое. Думай о Дойле! Какой сюрприз он заготовил? Скажет наконец правду, которой от него так и не сумели добиться в суде?..”

Не было такой газеты в стране, которая не уделила бы внимания сенсационному судебному процессу по делу Элроя Дойла, отчеты о нем ежедневно показывали в теленовостях. Перед зданием суда практически непрерывно проходили демонстрации с требованием казнить злодея. Между репортерами шла ожесточенная борьба за те несколько мест в зале, которые были отведены для прессы.

Общественное негодование в особенности распалило решение прокурора штата предъявить Дойлу обвинение только в одном, самом последнем из совершенных им двойных убийств. Кингсли и Нелли Темпоун — состоятельная чернокожая супружеская пара, уже пожилая, — были зверски замучены в своем доме в Бэй Хайте, в фешенебельном районе Майами.

Выходило, что, если Дойла осудят за убийство этой четы, остальные десять преступлений, которые он совершил (а в этом ни у кого сомнений не было), так навсегда и останутся не раскрытыми.

Когда прокурор Адель Монтесино с одобрения своего руководства повела дело именно так, это вызвало бурю возмущения родственников остальных жертв, которые жаждали справедливости и отмщения за загубленные жизни своих близких. К критике этого решения сразу подключилась пресса, в которой Дойл еще до суда был признан виновным. Газеты и телевидение обычно не опасались последствий в таких ситуациях. “Где это слыхано, чтобы серийный убийца подавал в суд за клевету?” — заметил один из редакторов.

Атмосфера накалялась.

Стало известно, что даже начальник полиции Майами лично обращался в прокуратуру с просьбой включить в обвинительное заключение еще хотя бы одно двойное убийство.

Однако Адель Монтесино, невысокая, полная дама лет сорока пяти, которую некоторые заглазно называли бой-бабой, упрямо стояла на своем. Она занимала свой выборный пост третий четырехлетний срок подряд, уже объявила, что не будет снова добиваться переизбрания, а потому могла себе позволить абсолютную независимость.

Сержант Малколм Эйнсли был в числе тех, кто присутствовал на обсуждении стратегии обвинения накануне суда, и сам слышал слова миссис Монтесино: “Только по делу Темпоунов мы имеем железные доказательства вины Дойла”.

И, загибая пальцы на руке, она перечислила ключевые моменты: “Дойла взяли на месте преступления. На нем обнаружены следы крови обеих жертв, а под ногтями частички кожи убитого мужчины. Мы имеем нож с отпечатками пальцев Дойла, который экспертиза определила как орудие убийства. И, наконец, у нас есть отличный свидетель, к которому присяжные отнесутся с доверием и состраданием. Ни один суд в мире не вынесет Дойлу оправдательный приговор”.

Упомянутым свидетелем был Айвен, двенадцатилетний внук Темпоунов. Он гостил у бабушки с дедушкой в тот день, когда Дойл ворвался в дом и напал на хозяев. Спрятавшись в соседней комнате, онемев от ужаса, мальчик сквозь неплотно прикрытую дверь видел, как убийца методично терзал ножом несчастных стариков. Хотя Айвен прекрасно понимал, что рискует тоже быть убитым, он нашел в себе мужество неслышно добраться до телефона и позвонить в службу 911.

Полиция прибыла слишком поздно, чтобы спасти Темпоунов, но Элрой Дойл был схвачен на месте преступления, весь залитый кровью своих жертв. Когда врачи вывели Айвена из шокового состояния, он так достоверно и четко рассказал об увиденном, что Адель Монтесино не сомневалась: его свидетельские показания в суде будут более чем убедительными.

“Теперь представьте, что мы выдвинем обвинение в остальных убийствах, — продолжала свою речь прокурор. — Ни по одному из них у нас нет стопроцентных, неопровержимых доказательств. Да, косвенных улик много. Мы можем доказать, что именно Дойл мог совершить эти преступления — всякий раз он находился поблизости и у него нет алиби. С места первого из этих убийств у нас есть частичный отпечаток ладони, который почти наверняка принадлежит Дойлу, хотя специалисты по дактилоскопии обнаружили лишь семь совпадающих характеристик, а для стопроцентной идентификации требуется девять. Кроме того, доктор Санчес считает, что остальные жертвы были убиты другим ножом, не тем, что мы имеем в деле Темпоунов с отпечатками пальцев Дойла. Ясно, что убийца мог иметь несколько ножей, скорее всего, так оно и было. Беда в том, что полиции не удалось их обнаружить.

Любой адвокат мертвой хваткой вцепится в эти уязвимые места обвинения. А стоит породить у присяжных хоть тень сомнения в доказанности одного из убийств, они начнут сомневаться во всем, даже в нашем неопровержимом обвинении по делу Темпоунов.

Слушайте, одного этого дела достаточно, чтобы посадить Дойла на электрический стул, а казнить человека все равно можно только один раз, верно?”

Прокурор штата держалась своего плана, несмотря на все протесты. Одного она не предусмотрела: после суда ее отказ обвинить Дойла в остальных убийствах у многих, особенно у активистов движения за отмену смертной казни, создал впечатление, что над виновностью Дойла вообще изначально витал большой знак вопроса. Пошли слухи, что вина Дойла сомнительна даже в том единственном преступлении, за которое его осудили и приговорили к смерти. Да и сам суд сопровождался скандалами и ожесточенной полемикой, доходящей чуть ли не до драки.

Поскольку сам подсудимый не располагал средствами для защиты, судья Руди Оливадотги назначил ему в адвокаты Уилларда Стельцера — опытного специалиста по уголовным делам.

Среди юристов Майами Стельцер пользовался известностью не только как блестящий адвокат, но и благодаря эксцентричности манер и внешности. В свои сорок лет он упрямо отказывался приходить в суд одетым в соответствии с правилами, предпочитая костюмы и галстуки в стиле ретро. Его любимым периодом были пятидесятые. Где он умудрялся доставать соответствующие наряды, оставалось загадкой, а свои длинные черные волосы он заплетал сзади в косичку.

Верный репутации, Стельцер сумел настроить против себя как обвинителей, так и судью первым же своим шагом. Он заявил, что в округе Дейд невозможно подобрать беспристрастных присяжных из-за обилия нежелательных публикаций в прессе и подал прошение о переносе заседаний суда в другое место.

Судья, скрепя сердце, это ходатайство удовлетворил, и слушание было перенесено на шестьсот километров от Майами в Джексонвилл.

Вполне предсказуемым был следующий ход Стельцера — он заявил, что его подзащитного следует признать невменяемым. В подтверждение он сослался на вспышки гнева, которым был подвержен Дойл, напомнил суду о его трудном детстве, о буйном поведении в тюрьме и патологической лживости. Последний аргумент нашел себе наиболее яркое подтверждение, когда Дойл принялся горячо отрицать, что вообще когда-либо близко подходил к дому Темпоунов, хотя даже защита не оспаривала факта его ареста на месте преступления.

Все это, по мнению Стельцера, были симптомы душевной болезни. Судья Оливадотги снова с видимым неудовольствием согласился на проведение психиатрической экспертизы. Дойла обследовали трое назначенных властями штата врача, волынка эта растянулась на четыре месяца.

Заключение экспертов гласило: да, с оценкой личности и поведения подсудимого, которую дала защита, нельзя не согласиться, но это не означает, что он невменяем. Он понимает разницу между правильными и не правильными поступками, между добром и злом. После этого судья объявил Дойла психически здоровым, и ему было наконец предъявлено обвинение в убийстве при отягчающих обстоятельствах.

Первое появление Дойла в зале суда на всех присутствовавших произвело неизгладимое впечатление. Он оказался гигантом: рост — под два метра, вес — килограммов сто двадцать. Бросались в глаза крупные и грубые черты лица, мощный торс, огромные ручищи. В Элрое Дойле все было необъятных размеров, и понятие о себе самом он имел соответствующее. В зал заседаний суда он всякий раз входил с выражением высокомерной презрительности, с почти открытой язвительной усмешкой. Многим казалось, что на протяжении всего процесса Дойл оставался совершенно равнодушен к происходящему, а один из репортеров писал об этом так: “Элрой Дойл готов свидетельствовать в суде против самого себя”.