Малколм не подчинился только одному предписанию его епитимьи. Он не молился. Пока окружавшие его монахи возносили молчаливые молитвы Господу, он думал, предавался игре воображения, восстанавливал в памяти накопленные знания, пытался разобраться с прошлым и заглянуть в будущее.

Через месяц напряженной работы ума он сделал для себя фундаментально важный вывод. Он не верил больше ни в какого Бога, не верил в Божественность Христа, в особую миссию католической Церкви. Среди множества прочих причин его неверия важнейшей стало понимание, что все существующие в мире религии имеют исторические корни, уходящие в прошлое не глубже, чем на пять тысяч лет. В сравнении с необъятными толщами геологических эпох существования Вселенной, история религий выглядела песчинкой в пустыне Сахара.

Точно так же Малколм склонен был теперь согласиться с доводами науки, утверждавшей, что гомо сапиенс произошел от человекообразных обезьян миллионы лет назад. Научные доказательства этого по сути неопровержимы, но клерикалы большинства конфессий предпочитают от них отмахиваться, поскольку стоит признать правоту научной теории, как они окажутся не У дел.

Таким образом, многочисленные боги и религии оказывались всего лишь сравнительно недавними выдумками.

Тогда почему же в мире так много верующих? Эйнсли не раз задавал себе этот вопрос и находил только одно объяснение. Люди подсознательно стремятся уйти от мыслей о тщете бытия, от концепции “из праха — в прах”, которая по иронии судьбы так ясно высказана именно в Екклесиасте:

“Потому что участь сынов человеческих и участь животных — участь одна.., и нет у человека преимущества перед скотом; потому что все — суета! Все идет в одно место; все произошло из праха, и все возвратится в прах”. [6]

Так что же, разубеждать верующих? Ни в коем случае! Тем, кто находит в религии утешение, нужно не только предоставить свободу, но и при необходимости отстаивать их право на это. Малколм дал себе зарок никогда не смущать искренних убеждений других.

Как же ему самому жить дальше? Ясно, что служение Церкви больше не для него. Оглядываясь назад, он понимал, что ошибся в выборе профессии: теперь, когда прошел год по смерти матушки, Малколму легче было взглянуть правде в глаза. При их последней встрече, уже зная, что близится ее последний час, Виктория Эйнсли взяла сына за руку и прошептала: “Ты стал священником, потому что я так хотела. Я не была уверена, что ты действительно стремишься к этому, но меня переполняла гордость. Моя мечта сбылась… Боюсь, Бог теперь зачтет мне этот грех”. Малколму удалось убедить ее тогда, что греха на ней нет и что он сам нисколько не сожалеет о сделанном выборе. Уход Виктории Эйнсли был безмятежен. Теперь ее не было, и Малколм счел себя вправе изменить свое отношение к Церкви.

Голос стюардессы прервал размышления Малколма:

— Капитан просит сообщить вам, что мы приближаемся к Атланте. Пожалуйста, убедитесь, что вы застегнули ремни, закрепили столики для подносов и подняли кресла.

Малколм постарался не слышать эти слова, вновь заныривая в прошлое.

Он пробыл потом в обители еще один месяц — достаточный срок для проверки зрелости принятых решений. За это время он в своих новых убеждениях только укрепился, а к концу второго месяца написал заявление о сложении с себя сана и попросту ушел из монастыря.

С чемоданчиком в руке, куда легко поместились все его пожитки, Малколм протопал с десяток километров, а потом шофер попутного грузовика подбросил его до Филадельфии. Автобусом он добрался до аэропорта, и, не имея никакого определенного плана, наугад попросил в кассе билет на ближайший самолет. Ему выпало лететь в Майами. Там он и начал жизнь с нуля.

Вскоре после переезда во Флориду Малколм встретил Карен — девушку из Канады, проводившую в Майами отпуск.

Познакомились они в очереди в прачечной. Эйнсли пришел сдать в стирку несколько рубашек и был озадачен вопросом приемщицы, какими он хочет получить свои вещи — сложенными или на вешалках? Его сомнения разрешил голосок из-за спины:

— Если едете куда-нибудь, попросите сложить, а если нет — лучше на вешалках.

— Нет, больше никаких поездок. — Он обернулся и увидел привлекательную молодую девушку, которая дала ему этот совет. Потом ответил приемщице:

— Пусть будут вешалки.

Пока Карен сдавала свое платье, Малколм дожидался у двери.

— Хотел поблагодарить вас за помощь, — сказал он.

— Интересно, а почему это вы так не любите путешествовать? — неожиданно спросила девушка.

— Здесь не самое лучшее место для долгих рассказов. Быть может, пообедаете со мной?

Карен колебалась всего лишь мгновение, а потом тряхнула челкой:

— Конечно. Почему бы и нет?

Так начался роман, который развивался стремительно, и через две недели Малколм сделал ей предложение.

Примерно в то же время он наткнулся в “Майами Гералд” на объявление о приеме на работу в полицию. Ему вспомнился отец Рассела, детектив Кермит Шелдон, который был другом семьи Эйнсли, и это помогло ему решиться. Он поступил на службу в полицейское управление Майами, после того как с отличием закончил десятинедельный курс обучения.

Карен не только не возражала против переезда из Торонто в Майами, но сделала это с радостью. Многое узнав в первые дни о прошлой жизни Малколма, она с пониманием отнеслась и к его выбору нового поприща.

— В каком-то смысле ты будешь заниматься прежним делом, — сказала она. — Удерживать человечество на прямой, но узенькой стезе добродетели.

Он рассмеялся в ответ.

— Нет, это работа куда более трудоемкая, зато плоды ее гораздо ощутимее.

Жизнь показала, что он не ошибался.

Через несколько месяцев Малколм узнал, что Рассел Шелдон тоже покончил со служением католической Церкви. Причина, заставившая его сделать это, была донельзя простой: он хотел жениться и завести детишек. В письме к Малколму Рассел писал:

“Известно ли тебе, что таких, как мы с тобой, священников, покинувших лоно официальной Церкви по собственному желанию, в большинстве своем, тридцатилетних, примерно семнадцать тысяч в одних только Соединенных Штатах? И это данные католической статистики!”

В отличие от Эйнсли, Рассел не утратил веры и присоединился в Чикаго к независимой католической организации, в которой снова стал священником, несмотря на то, что официально считался расстригой. Он писал далее:

“Мы верим в Бога и Сына Его Иисуса Христа, но Ватикан и курию считаем сборищем одержимых жаждой власти толстокожих эгоистов, которые идут по пути неизбежного саморазрушения.

И мы не одиноки. По всей Америке уже почти три сотни католических приходов, которые полностью порвали с Римом. Есть еще такие приходы у нас в Иллинойсе, целых пять — в Южной Флориде и еще несколько — в Калифорнии. Полного списка нет, потому что отсутствует централизация, да она и не нужна. Унос все считают, что нам менее всего потребен еще один “непогрешимый” директивный орган с “наместниками Бога” во главе.

Уж будь уверен, много из того, что мы делаем, Риму не понравилось бы! Мы даем Причастие всем желающим, потому что Бога, по нашему мнению, не нужно от кого-либо ограждать. Мы венчаем разведенных католиков и даже людей одного пола, если они желают соединиться узами брака. Мы не поощряем абортов, но, с другой стороны, полагаем, что право выбора всегда должно оставаться за женщиной.

У нас и церкви-то нет как таковой со всеми ее пышными одеяниями, статуями, витражами и позолотой, и мы не собираемся заводить эту мишуру. Все свободные средства наша община тратит на пропитание для обездоленных.

По временам ты подвергаемся нападкам со стороны Римской католической церкви, и тем чаще, чем быстрее растут наши ряды. Кажется, в Ватикане занервничали. Один архиепископ сказал репортерам, что ни одно из наших дел не получит благословения Боэкия. Нет, ты только вдумайся: они присвоили себе прерогативу единственных слуг Господа!”